Клуб путешественников

В. Л. Вольфсон*
Добросовестность в гражданском праве: категория и принцип
Статья посвящена важнейшей проблеме цивилистики – вопросу о содержании принципа добросовестности в гражданском праве и о пределах его закрепления в гражданском законодательстве. Решение этого вопроса в действующем тексте ГК автор считает ошибочным. То понимание принципа добросовестности, которого придерживается сам автор и которое подробно излагается в работе, допускает его присутствие в законодательстве лишь на уровне презумпции.
Ключевые слова – добросовестность, принципы гражданского права, злоупотребление правом.

V. L. Volfson
The doctrine of bona fides in the Russian civil law
The content and the degree of a legal representation of bona fides doctrine have constituted one of the most disputed subjects in the contemporary civil-law theory in Russia for several years till now. The topic brought out even more controversy since this principle was planted by recent amendments into the body of the Russia’a Civil Code as some sort of a legal obligation. The author proposes his own concept of bona fides as a principle of law, effectively allowing for its legal presence as a mere presumption, while putting its doctrinal understanding in a wider context within his theory of abuse of rights.
Key words: bona fides, principles of civil law, abuse of rights.
______________________
*Вольфсон Владимир Леонович
Санкт-Петербургский государственный экономический университет
Доцент кафедры гражданского права
кандидат юридических наук.
E-mail: vwolfson@mail.ru

Volfson Vladimir Leonovich
Saint Petersburg State University of Economics
Lecturer of the Chair of Civil Law
PhD in Jurisprudence
E-mail: vwolfson@mail.ru


1. Принцип, возведённый в норму.
В действующей ныне редакции ГК (1) требование добросовестности участников гражданских правоотношений, и как условие (основание) приобретения ими прав, и как критерий надлежащего исполнения обязанностей, присутствует со столь значительной и со столь контрастирующей по сравнению с прежним текстом кодекса частотой, что сомнений в концептуальном промысле законодателя не остаётся (2), даже если бы в ст. 1 это требование было не возведено в статус новейшего гражданско-правового императива. Помимо того, есть в ГК ещё и новеллы, где термин «добросовестность» не используется, но нет сомнений (а если они есть, то эта работа постарается их рассеять), что применённая в них конструкция связывает возникновение (осуществление) прав с добросовестностью правопритязателя или правообладателя.
Выглядит так, будто прежний правовой режим приобретение (осуществление) колоссального числа субъективных прав и надлежащее исполнение обязанностей вовсе не связывал с добросовестностью приобретателя и обладателя права или носителя обязанности. И, очевидно, так бывший текст ГК и воспринимается авторами, убеждёнными, что в российском гражданском праве дотоле, т.е. когда он был представлен только презумпцией в ст. 10, отсутствовал принцип добросовестности (3). Нынче же, когда в первой же статье кодекса дважды, в пп. 3 и 4, субъектам вменяется правовой долг добросовестности, – блюсти его они должны не только «при установлении, осуществлении и защите права и при исполнении обязанностей», но ещё и при «извлечении преимуществ» из своего поведения, – сторонники этой теории имеют все основания считать то, что им виделось как упущение, искоренённым (4).
Вышеописанное правотворчество, по убеждению автора, было ошибочным уже потому, что оно наделяет этот принцип модальностью долженствования и тем самым кооптирует принцип права, адресованный ментальной реальности, в реальность правовую. Существеннее же всего то, что такое восприятие принципа добросовестности свидетельствует о неверном, на наш взгляд, понимании природы категории добросовестности в частном праве (5).

2. Стандарт правомерности притязания или обязанность?
Придание принципу добросовестности режима легального долженствования (6) манифестирует себя в системных дисфункциях порождаемого ею режима не хуже любой другой концептуальной ошибки.
Для начала, впрочем, следовало бы спросить себя: действительно ли в п. 3 новой редакции ст. 1 имеется в виду легальная обязанность (что в частном праве всегда должно означать симметричное ему субъективное право) или, быть может, это описание необходимого основания права и требование к исполнению обязанности? И при той, и при другой версии добросовестность конвертируется в модальность легального долженствования, но всё же – что именно здесь статутифицировано? Толкуя п. 3 ст. 1 в соответствии с тем, как предписывают означивание легального текста иерархические принципы его прочтения (7), мы должны заключить: в п. 3 описана легальная обязанность, в п. 4 – добросовестность как основание приобретения прав и требование к исполнению обязанности (условно – «стандарт правомерности притязания»). Вглядимся в текст п. 3 внимательнее. По самой меньшей мере, «осуществление и защита гражданских прав» уже не есть правопритязание ex definitio. Далее, совсем не таковы, как в п. 3 ст. 1, применяемые в ГК формулы для описания стандартов правомерности притязания; во всяком случае, они не содержат модального глагола «должны», что отражает частно-правовое существо правопритязаний – осуществляющим их субъектам никто не может предъявить требование об их обосновании (8). В-третьих, описание действий, на которые возлагается долженствование, имеет не перфектную, а континуальную семантику, что, в частности, подчёркивается употреблением предлога «при», и потому даже по отношению к «исполнению обязанностей» требование добросовестности не может выступать как стандарт правомерности (в данном случае – надлежащего или реального исполнения), при том, что это единственный компонент правила п. 3 ст. 1, применительно к которому до этого последнего аргумента тестируемая версия могла бы показаться хотя бы сколько-нибудь правдоподобной. В-четвёртых, перед текстом нормы явно была поставлена задача описания всех мыслимых гражданско-правовых действий как таковых, а не как оснований для субъективных прав и стандартов исполнения обязанностей. И наконец, в соседнюю норму вынесено правило о недопустимости извлечения преимуществ из недобросовестного поведения, которое, хотя и представляет собой явную кальку с иного языка, но для своих целей с корректной внятностью вменяет добросовестности императивную ипостась стандарта правомерности притязания – основания приобретения права и освобождения от обязанности.
Получается, что, во всяком случае, легальный язык статутификации принципа добросовестности в п. 3, безотносительно смутных замыслов его сторонников, однозначно представляет его как правовую обязанность, но не как «стандарт правомерности притязания». После такого вывода не стоит удерживаться от указания на ряд недоразумений, которые повлечёт раскрытое понимание принципа добросовестности.

3. Последствия на виду.
После столь скрупулёзных попыток найти хотя бы смысловое деление между конструкциями добросовестности, закреплёнными в двух разных нормах ст. 1, нельзя не вопрошать: а где, собственно говоря, понятие «недобросовестности»? Его в ГК нет. Если вы сохраняете за каким-либо понятием семантику термина доктрины, в нашем случае – оставляете требование добросовестности принципом гражданского права, тогда, конечно, его легальная дефиниция не является ни необходимой, ни, часто, желательной. Но если вы инкорпорируете термин в содержание и в основание правоотношения, если делаете его легальной обязанностью, причём обязанностью важнейшей, коль скоро она вменена первой же статьёй кодекса, и по той же причине не менее важным стандартом притязания, то оставлять без дефиниции осевой термин (каким он стал) правового режима просто непрофессионально.
Вслед за тем можно было бы попросить назвать то субъективное право, которое корреспондирует «обязанности» вести себя добросовестно. А поскольку сущность субъективного права никогда не наделена самостоятельной субстанциональностью, не помешало бы и сразу указать, какого блага сбережению призвано оно служить.
Впрочем, более непосредственным вопросом к тому, кто в конструкцию легального текста вводит модальность субъективного долженствования, тем самым отступление от такового (в нашем случае – недобросовестность) по определению превращая в правонарушение, мог бы быть таким: «где санкции?» Объявлять ли судам субъективное право, что приобретено недобросовестно, отнюдь не приобретённым, а недобросовестно исполненную обязанность – вовсе не исполненной? Так ли это категорично, или, коль скоро (почти) никаких специальных указаний пореформенный текст ГК пока не содержит, возможны и какие-то другие способы защиты против отступления от этой обязанности? А как обстоят дела с извлекаемыми таким субъектом «преимуществами»? Лишить его такого удовольствия полностью? Но как быть с универсальным правилом «любая юридическая санкция должна быть соразмерна тяжести содеянного»?
И дело ведь не в том, что эти вопросы оставлены авторами реформы без ответа, хотя недавнее пленумное постановление предсказуемо показало, что и от правоприменителя ждать его не приходится (9), а в том, что ответы на них, буде бы они были даны в законе, успешно показали бы, что добросовестность не является категорией содержания гражданского правоотношения, – этот эффект возник бы потому, что само перечисление санкций за «недобросовестность» (каковые санкции не могли бы в совокупности не принять вид абсолютно произвольно образованного множества, без всякого обоснования воспроизводя санкции за «другие» нарушения) сгенерировало бы умозрительное построение семантического ряда гражданско-правовых нарушений (ибо санкция производна от нарушения и соприродна ему), и, как неизбежное следствие, классификацию таковых; последняя же, с включённой в неё «недобросовестностью», приобрела бы вид, весьма сходный с «китайской классификацией животных» Борхеса (10). Наличие в ГК специальных норм о последствиях недобросовестного поведения ничего тут не меняет: общая парадигма отсутствует. Этот абсурд, эта невозможность построить логически последовательную классификацию нарушений субъективных прав, если бы недобросовестность была бы частью ряда, естественно, был бы отражением того, что добросовестность вовсе не есть благо, защищаемая средствами частного права: ведь любое нарушение права специфично именно благом, защищаемым этим правом, какового блага этим нарушением правообладатель лишается.
И далее: если на всех всегда лежит (юридическая) генеральная обязанность действовать добросовестно, то предусматривать в тексте ГК десятки локальных деликтов, где недобросовестность тоже квалифицируется как правонарушение, понадобиться могло только в том случае, когда недобросовестность имеет какое-то отличное от генерального содержание. Коль скоро этого последнего мы не ведаем, эта гипотеза уже лишается смысла, но она ещё более унижается тем, что специальные деликты никаким содержательным своеобразием не отличаются: везде почти эти нормы пресекают приобретение или осуществление права субъектом, «который знал или должен был знать» об отсутствии у него правовых оснований для таких действий.

4. Категория добросовестности.
А теперь перейдём к существу вопроса. Что же такое добросовестность? Начнём с семантики термина, каковая в данном случае вполне совпадает и в общеупотребительном, и в правовом (легальном) дискурсе.
Добросовестность – это ментальный стандарт притязания на какое-либо благо, состоящий в недопустимости обоснования притязания обстоятельствами, со значимостью которых для такого обоснования в момент их возникновения притязающий субъект эксплицитно или конклюдентно выражал или выражает готовность не считаться (11), в частности и тогда, когда отрицание способности этих обстоятельств обосновывать нынешнее правопритязание выражалось в заявлениях, обращенных к третьим лицам. Несоответствие этому стандарту, «недобросовестность», как нетрудно видеть, охватывает область значений, очень близкую к той, что занимает последнее время подзабытое, но очень точное русское слово «двурушничество». Так говорят о поведении, в котором проявляются намерения, очевидно противоречащие выражаемым прежде (или даже ныне – но в иной ситуации) намерениям действующего субъекта; так хотят указать на отсутствие в человеке твёрдости, целостности, принципиальности в следовании выбору, однажды им гласно сделанному или во всяком случае такому, о котором явно давало понять его поведение. Недобросовестность от двурушничества отличается, пожалуй, только тем, что недобросовестный субъект обнаруживает разнонаправленность своих намерений в действиях, преследующих корыстные цели, а именно в притязании на какое-либо благо.
Изучение контекстов, в которых употребляется термин «добросовестность» (недобросовестность) в гражданско-правовом дискурсе, убеждает в том, что он конвенционально наделяется в этом употреблении, и в легальном тексте, и в доктрине, именно таким же смыслом, какой имеет в общей лексике русского языка; другими словами, это тот случай, когда не имеет места знаменитой омонимичности общесловарного и юридического словоупотребления. Как уже отмечалось выше, в гражданском законодательстве, особенно в его пореформенной версии, конструкция добросовестности, как условие приобретения прав или признания исполнения обязанностей надлежащим, используется с многообразием, часто допускающим и такие версии, когда слово «недобросовестность» (или «добросовестность») вовсе не используется, однако сама конструкция неизменно раскрывается в соответствии с классической формулой, свидетельствующей, во-первых, о том, что речь ни о чём другом не идёт, ну и – в данном случае – во-вторых, об уровне юридической техники. Присутствие одних и тех же значений не только в поименованных, но и в непоименованных конструкциях говорит о том, что мы имеем дело с явлением концептуального ряда, столь глубоко укоренённом в цивилистической доктрине, что оно уже не зависит от вербального выражения, не исчерпывается им, не равнозначно ему и по существу является интуитивным, активируемым по умолчанию. Приведём примеры и с поименованным, и с имплицитным требованием добросовестности.

5. Легально предписанная добросовестность.
В едва ли не самом известном из гражданско-правовых правил, о виндикационном требовании к добросовестному приобретателю, мы видим эксплицитно выраженную формулу: добросовестен тот приобретатель, который не мог знать, что приобрёл имущество у лица, юридически неспособного к его отчуждению, то есть тот, кто обосновывает своё притязание указанием на обстоятельство, о правовой инвалидности какового в качестве такового обоснования ему ничего не могло быть известно: он защищает своё владение тем, что вещь к нему перешла в результате исполнения заключённой им с третьим лицом сделки, и в этой его защите нет конфликта намерений: он и тогда, а не только сейчас, рассматривал эту сделку как основание для своего права на вещь. Недобросовестен же, следовательно, тот приобретатель, кто в защиту своего владения ссылается на сделку, в исполнение которой к нему перешла вещь, но которая уже в момент её совершения отнюдь не считалась им же самим основанием для возникновения права, поскольку её недействительность не была для него секретом; таким образом, этот приобретатель, в момент возникновения обстоятельства, на которое он ныне ссылается для обоснования права, противопоставляя это обстоятельство прочим, юридически заведомо негодным (находке, краже) способам оккупации, как якобы легитимирующее его владение, в действительности вовсе не приписывал ему такое значение, комфортно смирившись с тем, что приобретает вещь незаконно.
В соответствии с правилом абз. 4 п. 2 ст. 166, сторона, из поведения которой явствует ее воля сохранить силу сделки, не вправе оспаривать сделку по основанию, о котором эта сторона знала или должна была знать при проявлении ее воли. Термином «недобросовестность» законодатель не воспользовался, но легко видеть тождество конструкции в этом и предыдущем примере. Намерения субъекта, а это выраженный в представлении о конкретных действиях интерес, конфликтны; он ссылается, т.е. придаёт юридическое значение, в обоснование своего правопритязания, на то самое обстоятельство, с которым, и ранее вполне его сознавая, ясно показывал намерение не считаться; дефектом сделки, ныне якобы столь для него серьёзным, что мириться с ним он не видит возможности, ранее он не тяготился и тем самым не мог не внушать контрагенту поводы исходить из того, что сделка не будет им оспорена. Формула обсуждаемой конструкции точь в точь такая же, как и в примере с виндикацией.
Мы здесь же, в ст. 166, видим ту же самую конструкцию разбираемого понятия в другом правиле, устанавливающем связь между согласованностью намерений субъекта и его возможностями по дезактивации правовой силы сделки. Иллюстративно для нашей задачи, в этом правиле термин «добросовестность» присутствует. В новом пункте 5 ст. 166 лишается правовой силы заявление о недействительности сделки лица, которое действует недобросовестно, в частности, своим поведением даёт основание другим лицам полагаться на действительность сделки. Разница с предыдущей санкцией в том, что последняя норма адресована не только сторонам сделки и шире по запретительному объёму. Заявлять о недействительности сделки (не только оспаривать её и не только требовать признания недействительности предположительно ничтожной сделки путём судебной защиты) любое недобросовестное лицо (не только недобросовестная сторона), в том числе убеждающее прочих лиц своим поведением в её юридической безупречности, лишается возможности по всякому основанию, а не только по тому, предположительная недействительность которого его прежде не беспокоила (12).
Мы снова видим, что недобросовестность есть не что иное, как конфликтность намерений субъекта; но здесь градус её, как и уровень противостояния новых намерений интересам других лиц, выше, нежели в ситуации, описанной в азб. 4 п. 2. ст. 166: отсюда, конечно, и бОльшая жёсткость санкции. В первом случае действия, вербальные или прочие, стороны сделки давали контрагенту лишь повод думать, что сделка ею не будет оспариваться: действий, внушающих уверенность в юридической состоятельности сделки, могло и не быть. Поэтому такая сторона сделки сохраняет возможность оспорить её по тому основанию, о наличии которого в момент обнаружения ею своих первоначальных намерений сохранить силу сделки она не ведала. Такое двурушничество, ввиду искажённости представлений, повлиявших на те прежние намерения, не образует легально-значимой недобросовестности в терминах нового текста ГК. Но тот, кто теми или иными путями, прямым ли указанием или косвенными действиями, привёл третьи лица к убеждённости в легальной устойчивости юридического акта, вполне естественно, не может действовать, опираясь на посылку, прямо перечёркивающую эти намерения.
В десятке других норм частного права, конституирующих основания приобретения права, каковое приобретение в отраслях частного права типичным образом осуществляется сделкой, недобросовестность, независимо от того, поименована ли она, определяется стандартной формулой «знал или должен был знать» (или добросовестность – «не знал и не мог знать»). Однако встречаются и нормы, также задающие параметры действительности сделки, в которых термин «недобросовестность» использован, но эта формула не применяется. Это очень понятно: ментальная коллизия, образующая недобросовестность, и не должна ограничиваться противопоставлением намерения притязать на какое-либо благо знанию об отсутствии оснований к притязанию; такое знание является лишь одним, пусть и веским свидетельством взаимоисключающей конфликтности намерений.

6. Недобросовестность как диагноз злоупотребления правом
Почему же добросовестность (непротиворечивость намерений), этот ментальный эффект, является стандартом (условием по умолчанию) приобретения субъективных гражданских прав? Почему, собственно, юридически важным становится то, двурушничал ли, по корыстным соображениям, притязающий на право субъект? Сама по себе конвертация морального императива в юридический не имела бы ничего общего с сущностью субъективного гражданского права, каковое, как не устаёт повторять в своих работах автор этой статьи, возникает только для легального закрепления вменённого интереса в каком-либо благе, а вовсе не для воплощения моральных максим.
Ментальные состояния учитываются, для целей образования фактов, порождающих гражданско-правовые последствия, лишь постольку, поскольку они свидетельствуют о выражении или состоянии воли. Между тем, легко видеть, что категория добросовестности (мы, разумеется, имеем в виду приведённое здесь, выше, её понимание) относится не к состоянию воли, а к тому, что воле предшествует и что воля призвана выражать в правопритязательных актах, то есть к интересам. Именно категорией состояния интереса является добросовестность, коль скоро «намерение», не вдаваясь в ненужные филологические или психологические диспуты, допустимо определить как представление субъекта об осуществлении своего интереса. Бесконфликтность намерений, а именно так мы понимаем добросовестность, стало быть, всегда отражает бесконфликтность интересов. Интерес же автор этой статьи последовательно понимает в своих работах как презюмируемую сущность любого субъективного частного права, каковое является, по сути, его правовым воплощением, призванным обеспечить его принудительное удовлетворение – то есть доставить обладателю интереса благо, на стяжание которого он направлен. Отсутствие же реального интереса в праве, или же ослабление его против тестируемого определённым способом уровня, образует, в построенной автором теории, злоупотребление правом.
Добросовестность, понимаемая как один из параметров, одно из измерений состояния интереса, поэтому не всегда, пусть и чаще всего, свидетельствует об отсутствии злоупотребления правом, ибо критически недостаточный интерес в нём может иметь и лицо, намерения которого не вступили в конфликт. В свою очередь, недобросовестность, не будучи синонимом злоупотребления, хотя, естественно, крайне серьёзно компрометирует состояние интереса, не является и гарантирующим свидетельством его недостаточности. Это находит подтверждение не только в правоприменении, каковое по спорам, где ставится вопрос о злоупотреблении, всегда тестирует реальный уровень интереса на предмет его соответствия минимальной квоте, необходимой для сохранения права, а это соответствие само по себе ещё не исчерпывается недобросовестностью субъекта, но и в некоторых легальных правилах (13).

7. Принцип добросовестности в гражданском праве.
Ответ на вопрос о том, в чём может выражаться принцип добросовестности, в том числе о его легальном бытии, вытекает из представленной выше концепции. Если, следуя ей, видеть в добросовестности неконфликтность намерений, принимать её как диагностически надёжный, но не исчерпывающий показатель достаточности интереса в субъективном праве или правомочии, тогда принцип добросовестности, как и любые прочие требования к состоянию интереса, должен находиться вне легальной реальности. Обнаруживать себя в ней он должен лишь в виде презумпции – во-первых, самой добросовестности, ибо таковая, как и достаточность интереса в целом, безусловно, должна предполагаться, что было сделано уже в первой редакции ГК, и во-вторых, – отсутствия злоупотребления правом. Во всех же прочих юридических смыслах добросовестность может являться не ранее, чем сомнения в состоятельности этой презумпции при рассмотрении индивидуального спора вынудят суд начать тест на злоупотребление правом.


Примечания.
(1) Федеральный закон «О внесении изменений в главы 1, 2, 3 и 4 части первой Гражданского кодекса Российской Федерации» от 30.12. 2012 года № 302 – ФЗ. СПС «Консультант-плюс».
(2) Этот «концептуальный промысел», собственно говоря, следует из Концепции развития гражданского законодательства, в разделе 1.1. которой указывается, что «в ГК отсутствует указание на такой общий принцип гражданского права, как добросовестность. Встречающиеся в ГК указания на добросовестность поведения субъектов отдельных правоотношений недостаточны для эффективного правового регулирования». (Конццепция развития гражданского законодательства России, одобрена решением Совета при Президенте РФ по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства от 07.10.2009). СПС «Консультант-плюс».
(3) См., напр., [14]; [13, 76-77]. Близкую позицию высказывала С. А. Краснова [11]. В. Емельянов полагал, что «законодатель, указывая на добросовестность, формирует границы не всех прав, а только некоторых, специально указанных в законе» [8].
(4) См, напр., [10]. В литературе также высказывалось мнение о ликвидации презумпции добросовестности с сохранением лишь принципа добросовестности [7].
(5) Читатель, знакомый с другими работами автора этой статьи, не усомнится в том, что категория добросовестности будет в ней исследоваться в терминах представленной во всех работах последних лет его теории злоупотребления правом. См. [3], [4].
(6) На то, что законодатель фактически закрепил обязанность действовать добросовестно, уже обращалось внимание в литературе. [2].
(7) Принципы толкования и их иерархия очень подробно исследовались в других работах автора: [5], [6].
(8) В предсказуемом отличии от процессуального, в том числе и легального, дискурса, где на стороны возлагается долженствование обосновывать заявленные ими требования, ходатайства, утверждения; в целом выполнять обязанности по доказыванию, что отражает публично0-правовую связь между стороной и судом. См., напр., лексику гл. 6 ГПК и гл. 7 АПК.
(9) Постановление Пленума Верховного Суда Российской Федерации «О применении судами некоторых положений раздела I части первой Гражданского кодекса Российской Федерации» от 23 июня 2015 года № 25.// «Российская Газета» , 30.06.2015 г. Федеральный выпуск № 6711.
(10) В эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса» Х. Борхес приводит классификацию животных из вымышленной им китайской энциклопедии. Все животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух. [1].
(11) Разумеется, сюда относятся притязания, условно говоря, равно положительные и отрицательные: направленные как на то, чтобы приобрести благо, так и на то, чтобы лишить такового другую сторону и тем самым – освободить себя от соответствующего обременения; в последнем случае, соответственно, прежнее непризнание значимости определённых обстоятельств для «отрицательного» притязания, именно ими ныне и обоснованного, должно состоять в выражении, прямом или косвенном, готовности признавать за ними значение оснований для притязаний другой стороны на ныне оспариваемое у неё благо.
(12) См. различные предположения о толковании п. 5 ст. 166 в раб.:[12].
(13) Рамки работы не дают возможности подробно разобрать конфигурации интересов в конструкциях норм ГК, прямо допускающих правомерную недобросовестность при уступке требования (напр., в ч. 1 ст. 828 ГК, абз. 2 п. 2 ст. 382, п. 3 ст. 388), совершённой в противоречии с ранее заявленными и в иной сделке закреплёнными намерениями – собственно, намерениями цессию не совершать. доктрина обязательственного права вынуждена чутко считаться с интересами цедента и цессионария, преобладающими над интересами должника, пусть, казалось бы, подкрепленными договорным запретом на уступку права, и потому не допускает принесения в жертву этого реального баланса интересов юридической метафизике. В литературе даются неоднозначные оценки решению законодателя поощрить недобросовестность при совершении цессии [9, 65].

Литература
1. Борхес Х. «Аналитический язык Джона Уилкинса». В кн. Хорхе Луис Борхес. Сочинения в трех томах. Пер. Е. М. Лысенко – Том 2. Эссе. Новеллы.- Рига: Полярис, 1994.
2. Винниченко Ю. В. «Добросовестность, разумность и справедливость как принципы гражданского права и начала функционирования системы гражданского оборота». Сайт Zakon.kz -- http://pravo.zakon.kz/4689321-dobrosove ... ost-i.html
3. Вольфсон В. Л. О притворности, мнимости и лжеатрибуции: «обход закона» как когнитивная деформация фиктивных сделок. // Вестник СПбГУ, серия «Право», вып.1 2015.
4. Вольфсон В. Л. Противодействие злоупотреблению правом в российском гражданском законодательстве. СПб., 2012. — 194 с.
5. Вольфсон В. Л. Язык догмы. Обход невозможен // Мир юридической науки. 2012. № 6. С. 8–18.
6. Вольфсон В. Л. «Язык догмы: аналитическая юриспруденция как точное знание». // в сб. «Проблемы устойчивости субъективных прав: сборник научных трудов по материалам межвузовской научной конференции «Проблемы устойчивости субъективных прав», 19 апреля 2013 г. / Санкт-Петербург. Изд-во СПбГЭУ. С. 101 – 115.
7. Дерюгина Т.В. Добросовестность участников гражданских правоотношений как предел и принцип права.// Вестник Волгоградского государственного университета. Серия 5: Юриспруденция № 3/2013. С. 51 – 55.
8. Емельянов В. И. Пределы осуществления гражданских прав // Российская юстиция. 1999. № 6. С 14-16.
9. Карапетов А. Г. «Модели защиты гражданских прав: экономический взгляд». // Вестник экономического правосудия. – № 11-12/2014. – ч. 2, № 12. – С. 24 - 73.
10. Карпеченко М. М. Принцип добросовестности в современном гражданском праве.// Молодой ученый – 2014 – №20. – C. 477 – 479.
11. Краснова С. А. Определение понятия «добросовестность» в российском гражданском праве // Журнал российского права. – 2003 – №3 – С. 62-67.
12. Останина Е. А. Эстоппель и подтверждение сделки. // Вестник ВАС РФ. – М.: Закон, 2013, N 11. – С. 38 - 45.
13. Радченко С. Д. Злоупотребление правом в гражданском праве России». М., 2010. – 144 с.
14. Татарников А. В. Принципы разумности и добросовестности в гражданском праве России: автореф. дис. … канд. юрид. наук:. М., 2010.

_________________
Мы, волки, не скулим, как шакалы, и не лаем, как собаки. Мы завываем, наводя ужас на весь лес.